О том, как в Русском монастыре на Афоне был поставлен русский игумен

Ко дню памяти схиархимандрита Макария (Сушкина) публикуем первую часть новой большой церковно-исторической работы-исследования (автор — монах Арсений (Святогорский)), посвященной этому великому старцу, игумену Русского Пантелеимонова монастыря в 1875—1889 годах.

 

О том, как в Русском монастыре на Афоне был поставлен русский игумен

 

Предисловие

В 1875 году в Русском Пантелеимоновом монастыре на Афоне после почти полуторавекового перерыва управление вновь возвратилось к русским монахам, в результате чего обитель еще больше расцвела и прославилась, стала мощной духовной опорой для своего отечества. Это знаменательное событие совершилось благодаря неутомимой деятельности богомудрого старца-духовника иеросхимонаха Иеронима (Соломенцова) и его помощника схиархимандрита Макария (Сушкина), который стал в то время игуменом Русской обители при поддержке боголюбивого русского посла в Константинополе Николая Павловича Игнатьева. 35 лет прошло с тех пор, как отец Иероним с немногими русскими монахами вселился в Русский монастырь, который был заселен одними греками.

Игумен Герасим, грек, вспоминал об этом так:

«Русский монастырь сей до приглашения в него русского братства находился в совершенной бедности. Большая часть оного по недостатку средств не была обстроена, церкви были не оштукатурены и без иконостасов. Число же братства до 1840 года едва доходило до 60 человек, но и такое малое количество монастырь не был в состоянии пропитать, а потому и вошел в большие долги. Находясь в таком ужасном положении и бедности крайней, мы вынуждены были в 1840 году пригласить русское братство для сожительства с нами и пользоваться во всех делах монастыря теми же самыми правами, как и мы сами, чтобы таким образом дать руку помощи сему священному монастырю, коему угрожал совершенный упадок, прося усердно русскую братию, чтобы они пеклись и заботились, как хозяева, о создании и возведении остальных монастырских строений, а также и о преуспеянии обители во всем прочем»[1].

Отец Иероним полностью оправдал надежды игумена Герасима. Его старанием было налажено общение с Россией, откуда потекли пожертвования, стали прибывать паломники, а также желающие спасаться на Афоне под руководством отца Иеронима по правилам строгого общежития.

Улучшение материального положения обители, строгий общежительный устав, одаренные личности игумена Герасима и русского духовника Иеронима — все это привлекало ревнителей духовных подвигов и в конце 1840-х годов русских здесь было уже 50 человек, а греков — 150. Мир между двумя пока неравными частями братства сохранялся благодаря только авторитету и власти начальников — схиархимандрита Герасима и иеросхимонаха Иеронима. Долгое время отец Иероним терпеливо и с упованием на Бога переносил и приниженное положение русских в обители, и отдельные выпады к ним неприязни со стороны их единоверных сожителей, пока наконец крайне нетерпимые их действия вынудили Промысл Божий совершить Свое правосудие.

 

Распря

Первое отрытое возмущение греческих монахов против русских было в 1863 году, в 1874-м началось второе возмущение.

4 января недовольная часть греческого братства, возмущаемая тремя вожаками и вдохновляемая всеобщей тогда на Востоке антирусской и антиславянской пропагандой, начала открытое восстание против русских, предъявляя им одно требование за другим. Все их усилия были направлены на то, чтобы или совершенно подчинить себе русских, лишив их всяких прав, или вовсе изгнать с Афона. И все это происходило в то время, когда русские, по свидетельству самого игумена Герасима, «на собственные свои средства, принесенные ими в обитель, также и присылаемые им из России от их родственников и друзей, а также и трудами, подъемлемыми ими в сборе милостынного подаяния от православных христиан в России, выстроили большую часть монастыря, а также и вне монастыря выстроили многие дома, равно и метохи некоторые выкупили, а некоторые исправили, иные и вновь выстроили. К тому же уплатили за монастырь 5000 турецких лир, а на все это братство русское истратило десятки тысяч лир. При всем том братия наши русские своими трудами и попечениями до сего времени содержит в превосходном состоянии все многочисленное наше братство, ибо в настоящее время в нашем общежитии находится греков более 200 человек, а русских более 300»[2].

Ко всему этому можно добавить, что все древние документы (акты) подтверждали неоспоримую принадлежность монастыря русским, что у греков на Афоне и без того 17 монастырей и некоторые из них пользовались доходами из России, что их братия постоянно ездили в Россию по сбору милостыни, а при нужде прибегали к покровительству русского посла, что можно было бы по братской любви тихо и мирно возвратить монастырь его исконным владельцам, как сделали в свое время сербы после длительного отсутствия в монастыре русских во время монголо-татарского ига.

Но не так рассудили бунтари. Ничего этого они знать не хотели и вместо благодарности только порицали деятельность русских в монастыре. Тогда игумен, видя, что терпением и уступками русских мир в обители водвориться не может и удовлетворяя просьбе отца Иеронима, дал благословение на раздел вместе с письменным подтверждением следующего содержания: «Из многолетнего опыта убедился я, что два собранных мною различных народностей и многочисленных общества, находящиеся во священном Русском святого великомученика и целителя Пантелеимона общежитии под моим духовным водительством, не могут впредь сожительствовать мирно в одном и том же монастыре из-за многих противоречий, [поэтому] нахожусь вынужденным для избежания могущих быть и впредь между ними смущений и соблазнов, еще более опасных, нежели происходящие ныне или бывшие, — вынуждаюсь, говорю, дать обоим обществам, как равным духовным моим чадам, грекам и русским, отеческое мое благословение разделиться друг от друга по братской равноправности. К сему по священному моему долгу свидетельствую, что братство русское вошло в обитель, убежденное многими нашими усерднейшими предварительными просьбами…»

Дальше игумен, снова перечисляя заслуги русских перед монастырем, заключает, что, поскольку русские вполне «могут быть названы ктиторами обители, то посему они имеют преимущественное право в имеющем быть разделе[3].

По причине тяжелого и безвыходного положения было решено отправиться отцу Макарию в Константинополь на совет к русскому послу Николаю Павловичу Игнатьеву и в то же время просить помощи от Протата. Протат не замедлил прислать в монастырь комиссию, которая вместо примирения враждующих открыто заняла враждебную позицию по отношению к русским. Высшей мерой несправедливости явился составленный в Протате канонизм совместной жизни, по которому число русских в монастыре всегда должно быть на 1/3 меньше числа греков, а игуменом всегда должен быть грек. Вместе с другими несправедливыми условиями этот канонизм делал русских совершенно безправными.

Первые встречи в Константинополе

Оставив тихий Афон, отец Макарий вынужден был окунуться в суету Цареграда, встречаться с послом и его сотрудниками, с Патриархом и членами Патриархии, мiрскими и духовными, с представителями гражданской власти.

Первое предложение посла Игнатьева было такое, чтобы увещательной грамотой потребовать от греков дать письменное обещание впредь мирствовать, живя в Русской обители. Отец Макарий на это ответил, что никогда они этого не сделают. Пожелание Патриарха — продолжать совместное жительство греков и русских без раздела. Посольский сотрудник М. К. Ону заметил, что никогда не допустят греки, чтобы у русских на Афоне был свой самостоятельный монастырь и «Россия через него имела бы свой голос в Протате».

Отец Макарий рассказывает о своей встрече с мiрским членом Патриархии по имени Антополо, который говорил, что «ярые греки просят, чтобы канонизмос Протата был приведен в действие, умеренные говорят, чтобы изменить канонизм и устроить по-прежнему Ваше житие»: «Мы отвечали, что ни на первое, ни на второе мы никак не согласны, тогда он говорит: “Есть у меня еще проект, который мне пришлось слышать от афонского монаха Евсевия, вот он: если вы за непременное хотите раздела от греков, то дать вам Нагорный монастырь с тем, чтоб сделать его скитом под властию того монастыря с платою им какой-нибудь дани, так, как делают андреевцы”. Мы говорим: “Что же это будет? Теперь, по крайней мере, мы равные им, а тогда будем подданные? Нет! Мы так не согласны; дело другое, если сделать скитом, но зависимость чтоб была от Патриарха, а не от монастыря, но так, чтобы все достояние монастыря разделено пополам». Мы говорим: “Вы просите нас сделать по-христиански, по-монашески, по-человечески и по-братски, как же счесть тогда дело, будет ли это по-христиански, когда все права останутся на греческой стороне, когда за нами право историческое, религиозное и нравственное, они же нас теснят, и они же будут победителями, справедливо это?” Антополо говорит: “Не все делается так, как мы хотим, но нужно покоряться обстоятельствам”. Мы отвечали: “Правда и это, но что за догмат, если вы сделаете 21 монастырь, когда их было 80”. — “Правда, что не догмат, — отвечает Антополо, — но время такое щекотливое и тяжелое”. В заключение всего сказал: “Подумайте и дайте мне ответ”. Мы ему еще сказали: “Если Великая Церковь не хочет разделения, то вот наш еще один проект: пусть утвердят все акты за русскими и право их на монастырь, тогда мы даем полное право грекам жить с нами кому угодно, нежелающим дадим награду, так мы можем согласиться”. При этом проекте нашего господина бросило в лихорадку, в ответ он сказал: “Этого невозможно”. Мы еще сказали ему: “Почему же для греков все возможно, а для нас нет?” — Он еще ответил: “Нужно соображаться с обстоятельством и временем”, а сам между тем сидел как на иголках, опасаясь, чтобы его кто не увидал, и сказал, что “если кто увидит, то завтра же будет в газетах, что я с вами говорил”, — так они все боятся с нами говорить и сближаться, как с прокаженными. Так, недавно нам тоже пришлось быть у двух архиереев, которым каждая минута нашего сидения казалась вечностью, так они опасаются нашего посещения»[4].

«В продолжение этого времени мы были у некоторых членов Синода; принявших нас благосклонно и удивляющихся, как могут греки так поступать с нами, единоверными, когда, по апостолу, все мы не что иное, как братия о Христе. Вот уже в третий раз, как читают наше дело, но еще к обсуждению никакому не приходят»[5].

«За эти дни, — продолжает отец Макарий, — мы были у членов народного собрания: Мавродени, Октиадиса, еще у кого-то, у митрополита Кизического и у Адосидеса, все как будто бы удивляются действиям греков, но с тем вместе и защищают их, находя раздел наш недоступным, утверждение монастыря за нами — невозможным. Но как бы то ни было, а дело наше читают при общем собрании Синода и народа. Какое производит действие от чтения, нам неизвестно, все отказываются незнанием»[6].

Патриарх признал протатский канонизм незаконным. Но, чтобы, признавая права русских, не возбудить против себя народные страсти, высказал свое пожелание передать дело на расследование игуменам афонских монастырей во главе с митрополитом Солунским. Тогда Патриарх легко сможет утвердить готовое решение. Также посчитал необходимым удалить с Афона «зарвавшихся эллинов», которые вместо монашеского жития вдались в политику», и «выслать бунтовщиков из нашего монастыря»[7]. О разделе Патриарх говорил, что это «может нанести великие искушения Церкви, что тогда каждое общество будет требовать отделения». «Впрочем, дело непременно передастся опять Афону, ибо Патриарх всеми силами старается, чтобы дело наше окончилось там игуменами монастырей. А для того, чтобы и малые монастыри имели бы смелость заявить свой голос и мнение, то председатель будет Солунский митрополит (рекомендуемый как человек благоразумный), ибо сами главари-антипросопы только умеют кричать и орать, а, как видно, дела сообразно не могут вести и запутают дела Афона. Так что Патриарх, кажется, приходит к такому заключению, что на Афоне для порядка необходим постоянный председатель-архиерей. Напляшутся афонцы с этим председателем! Патриарх обещает, что дело это наше не выйдет из Синода, т. е. оно никак не будет сообщено “народному совету” или мiрским членам Патриархии, ибо тогда поднимется опять народная буря, т. е. мiрские члены в отместку будут принуждать Патриарха послать запрос русскому Святейшему Синоду об ответе на объявление бывшего собора о схизме, а Патриарх от этого всячески уклоняется[8]. Потому-то, говорит, и лучше поступить так, чтобы дело это было окончено на Афоне же, ибо, признавая права русской братии, Великая Церковь не может объявить это здесь из опасения еще более возбудить народные страсти, которые и так уже пламенеют неистовою злобою. Там же, на Афоне, [принятое собором игуменов решение, каким бы оно ни было], Церковь ничтоже сумняся может утвердить. Обо всем этом рассказывал Евлогий»[9].

Примерно так об этом же говорил и «архиерей Никольский[10], который опасается иметь с нами частые беседы, по сказанному в Евангелии: “Да будет изгнан из сонмищ”. Говорил, что дело наше довольно серьезное», что народ может предъявить Российскому Синоду решительное требование «или пусть постарается убедить болгар принести покаяние Греческой Церкви и остаться при тех условиях, какие были назначены Патриархом Григорием, или пусть Синод признает схизму, полное ее значение; а если не согласится, то очень немудрено, что и Русик попадает в схизматики, тогда невольным образом все русские должны изгнаться из святых мест. Архиерей говорил: “Не думайте, что эти действия с вашею обителью зависят от местного правления; они истекают отсюда, ибо народ все усилия употребляет, чтобы русских на Афоне не существовало, и ваше дело без Порты едва обойдется. Это таково мое мнение, которое прошу, чтобы кроме нас не знал никто”. И говорил, что Патриарх сам ничего не может решать и если он не будет принимать или исполнять требования народа, то его заставят исполнять оные или принудят удалиться с престола. Всю вину [за возбуждение народа] слагает на Игнатьева, и в особенности за сделанный им визит экзарху Болгарскому»[11].

В письме от 10 июня отец Макарий пишет: «Архиерей Никольский устраняется нас и, нисколько не стесняясь, говорит, что боится нарекания». «Касательно же высылки из Афона эллинских подданных, — продолжает отец Макарий, — Патриарх для предупреждения посылал за греческим консулом г. Акселосом (отцом[12] нашего гостя) и в воскресенье переговорил с ним относительно этого предмета; разумеется, консул обещал свое содействие видам Патриарха на Святую Гору. А так как г. Акселос изъявил желание познакомиться со мною, то я и отправился к нему утром же во вторник с отцом Евлогием, который уже распрощался в Патриархии и должен был взять у г. консула паспорт [чтобы выехать в Бухарест по личным делам]. Г. Акселос принял меня очень любезно, толковал о нашем деле и по поводу оного о свидании с Патриархом, по обычаю осуждал наших андатров[13] и толковал о непременной высылке и удалении их из монастыря. Спрашивал про своего сына Александра и обещал ему теперь писать письма через епитропов. О разделе же говорил, что это будет скандализировать весь христианский мiр, доказывая фактически как бы и разделение Церквей, ибо Европа только то и утверждает, что между Греческою и Русскою Церковью нет ничего общего»[14].

 

Патриарх, Афон, политика

В беседе с Патриархом отец Макарий обратил его внимание на то, что большинство членов комиссии, присланной Протатом в наш монастырь, были антипросопами монастырей своеобычных, или идиоритмических. На это Патриарх сказал, что хорошо бы все монастыри на Афоне сделать общежительными, и добавил, что афонцы «что хотят, то и делают, и никогда ни о чем нас не извещают». Кажется, что «Патриарх хочет запустить руку в афонское самоуправление. Будут каяться афонцы, да поздно», — заключает отец Макарий[15].

С этого времени в Патриархии началась разработка Нового канонизма для Афона.

Также Патриарху было хорошо известно, что заправляют всеми делами в Киноте молодые антипросопы, воспитанные в Афинах на новомодных идеях под влиянием Запада, цель которого была расколоть единство в Православии между греками и славянами во главе с Россией.

Поэтому и не дивно, что протатские антипросопы, получившие воспитание в Афинах, действовали по заранее разработанному плану изгнания русских с Афона, а «дела, касающиеся нашей обители» посылали английскому послу, о чем тот сам сказал Игнатьеву[16]. «Вот где они ищут православия и защиты!» — возмущается отец Макарий.

Такими же лжепатриотами оказались и вожаки Пантелеимонова монастыря, поправшие правила общежития. Их игумен Герасим назвал «бунтовщиками, мятежниками, самочинниками, самозанцами»[17], а с точки зрения политики Игнатьев выразился, что «они люди подставные, ничего не значащие, и из-за них действуют другие личности»[18].

Таким образом, причина восстания заключалась в том, что вожаки оказались неверными своему монашескому призванию, нарушили правила святого общежития, оказали неповиновение игумену и стали на путь борьбы политической. Сожалея об этом, Игнатьев в письме членам Протата от 24 декабря 1875 года писал: «Живя и пребывая в мiре сует, мне ежедневно почти приходится быть зрителем немощей людских, слышать об их спорах, ссорах и встречаться с разного рода проявлениями человеческой суеты. Прискорбно было мне узнать, что и на Святой Горе, этом, так сказать, ковчеге Православия, некоторые недобрые иноки, заразившись мiрскими интересами, нашли возможность посеять раздоры и несогласие и отвлекли на время подвижников Святой Горы от молитвы, мира и братской любви»[19].

Положение отца Макария

Со многими проблемами пришлось столкнуться отцу Макарию на чужбине: незнание языка, лиц, обычаев, местного судопроизводства, отсутствие советников и многое другое. «В посольстве за нас, — писал отец Макарий, — г. посол и Андрей Николаевич [Муравьев][20], другие все против нас, опасаясь новой схизмы[21], упрашивают посла, чтобы он не расходился с Патриархом»[22]. «Я не успел сделать даже и визитов никому в посольстве и консульстве, а теперь нужно преклонять свою выю, нужно знакомиться с членами Синода, а я их никого не знаю, а идти с кем-либо из посольства трудно, ибо не станут говорить откровенно»[23].

О медлительности старцев Русика выразился и Муравьев. В письме к Игнатьеву он «говорит об упадке с нашей стороны всякой энергии и что таким образом можно погубить дело монастыря. А отец Иероним и отец Макарий, как мокрые курицы, — только воздыхают»[24].

«Обо мне, — пишет отец Макарий, — будут теперь говорить много всего, и тем более, когда получат газеты, наполненные всевозможными приветствиями, которыми меня потчуют греки! Но теперь уже деваться некуда. Слава Богу за все. Пока еще не плюют и не пригвождают.

Такое теперь пришло для нас трудное время, что мы должны бороться не со своею только [греческою] братиею, но со всем Афоном, и выше еще оного; борьба наша тяжелая и далеко не равная. Вся наша надежда на Господа Бога и Царицу Небесную, и угодников Божиих Пантелеимона и Митрофана»[25].

«Трудно передавать Его Святейшеству такие небылицы, а тем более послу, который будет хохотать от всей души о проделках монашеских. И так здесь всеобщий отзыв компрометирует нас, говоря, зачем мы ушли от мiра? Да, это пятно ляжет надолго на обитель нашу, и на наш век достанется поглотать пилюль, придуманных собратиями нашими греками». Отец Макарий еще раз подчеркивает, что поскольку в разрешении «нашего дела» остаются в силе пока «только одни догадки и мнения»[26], то «больше надо молиться и чтобы братия больше уповала на помощь Божию, а не “на сыны человеческие” и другие средства, так скоро изменяющиеся. Ибо Патриарх без Синода ничего не делает, а вы знаете, что у него, кроме наших дел, тысячи дел, да и на русских-то смотрят, как на своих врагов, а потому и Патриарх один ничего не может сделать, как бы ни хотел нам помочь… Не забудьте, что и в посольстве нашем не много лучше встретите»[27].

По местным неписанным законам, прежде чем начинать какое-нибудь дело, необходимо подготовить народ газетными статьями. И этим делом пришлось заниматься отцу Макарию с помощью адвоката своего Акселоса (эллинский консул, рекомендованный Игнатьевым). И греческие газеты знакомили взволнованную публику с греко-русским процессом. Также и в Афинах, и в российских газетах печатались статьи.

«Расходы у нас порядочные, кажется, еще ни у кого не были, а (неразб.) лир как не бывало; на одно печатание употреблено до 700, если не более. Я не пишу вам подробностей расхода, о коем иногда бывает очень тяжело, но что же поделаем, если без него невозможно. Вот как пришлось отделываться после всех забот наших и успокоения обители нашей, а более греков. Но что же делать, когда Господу угодно было послать испытания»[28].

В утешение отцу Макарию отец Иероним советовал за расходы не переживать и не «жалеть денег, только бы Господь помог удержать нам за собою монастырь, а если теперь не достигнем сего, то оное навсегда будет потеряно и не будет русским приюта на святом Афоне; вся Россия о сем будет скорбеть, не говоря уже о нас самих и о наших благодетелях»[29].

Патриарх и посол

Игнатьев уважал Патриарха. О нем он выражался, что если «говорить с ним как с дипломатом, то это доставляет по истине наслаждение, так он тонок и умен. Каждое слово так тонко взвешенно, что удивительно и никогда ничего лишнего!»[30]

Взгляды на создавшееся положение у них были одинаковы, но для разрешения каждый имел свой подход. В одной из первых бесед посол сказал, что «до сих пор он не различал в афонском монахе, находящемся под юрисдикцией Патриарха, ни грека, ни русского, но теперь, когда русские терпят такое насилие, то он, разумеется, обязан, как представитель России, защитить русских». «Я удивляюсь, наконец, что русские еще так смиренно смотрят на это дело, как будь я на месте их, непременно повышвырнул всех этих бунтовщиков в море. Патриарх на это отвечал, что г. посол судит это дело как стратигос[31]. Посол еще сказал, что будет наконец вынужден поехать лично на Афон, высадить команду народа, поймать этих троих бунтовщиков и привести сюда, представить их в распоряжение Патриарху. Патриарх же со своей стороны сказал, что употребит все зависящие от него средства к умиротворению, если же паче чаяния не успеет в этом, то тогда предоставит полное право действовать в этом деле послу, каким образом он найдет лучшим и как он хочет[32].

Спустя полгода, когда по причине затянувшегося кризиса в монастыре уменьшился приток милостыни из России, Игнатьев говорил так: «Как Вашему Святейшеству уже известно, что монастырь содержится милостынею и не имеет постоянных доходов, то ведь они снова могут стать лицом к лицу с теми же недостатками, которые прежде испытывали несколько лет сряду». На это Патриарх отвечал, что намеревается назначить особую комиссию «и чтоб дело рассмотрели судебным порядком», надеясь, что тогда «может быть дело пойдет поуспешней». Такой ответ был для посла удовлетворительным и он еще спросил: «Что мне написать императрице?» «Скажите, что они мне дети духовные, и я пекусь о них так же, как и о своих, и надеюсь, что Россия будет довольна моим распоряжением и успокоением братства»[33] — ответил Патриарх.

Был у Патриарха и другой вариант. После еженедельных бурных и безрезультатных заседаний в Патриархии решили наконец составить для монастыря канонизм совместной жизни. Патриарх не мог противиться такому решению, но при этом замышлял подвести этот канонизм под общий, который уже вырабатывался для Афона. «Найдем причину достигнуть своей цели, только теперь нельзя об этом толковать прямым образом, таковые дела делаются большим терпением, которым советую вам вооружиться», — говорил он отцу Макарию[34]. А чтобы братия в монастыре не унывали, добавил: «Пусть заглянут в свои обеты и помнят, что вся наша жизнь есть не что иное, как Голгофа, которая всем нам обещана и без которой мы не можем войти в Царствие Небесное. А они что же? Тогда только и живут, когда бывает хорошо, а едва только придет искушение, и они теряют всякое терпение… Впрочем, я уверен, что отец Иероним поддержит [братство], он человек опытный и вынесший ряд искушений и напастей». Затем «повторил нам надеяться на Господа, прибавив, что “я-то терплю из-за вашего дела, меня поносят всячески, то и вы потерпите”»[35].

В предполагаемом канонизме были и некоторые приемлемые для русских пункты, против которых сильно восстали противники. Отец Макарий пишет: «Вы увидите из газет противных нам: как восстали на Патриарха и на всех, кто осмелился сказать в пользу нашу. Патриарху грозит даже падение, и это не только уличные возгласы, но и довольно серьезные люди говорят, и, не забудьте, это, собственно, от того, что Синод и другие члены высказались, что игумен будет избираем достойнейший, несмотря на национальность, а лишь бы был только турецко-подданный. Кажется, тут особенного ничего нет, а так все взволновались, что, Боже сохрани! Даже заставили турков иметь подозрение против Патриарха, и это, кажется, поспособствует к скорейшему его падению, сам же он, как говорят, нисколько не падает духом».

Патриарх Иоаким II стоял выше узких национальных интересов. Как первосвятитель он хорошо сознавал, что для укрепления всеправославного единства на Афоне должны быть монахи всех православных государств. Так же, как в свое время (в 1803 году) и Патриарх Каллиник, который вопреки намерениям Протата упразднить навеки разорившийся Русский монастырь, распорядился восстановить в нем общежитие, — встал на защиту русских монахов, говоря, что «их дело справедливое»[36].

Между тем работа по созданию нового канонизма для Афона сильно озаботила святогорцев и они вновь обратились к русскому послу, прося защиты. Игнатьев, имея большой вес в Стамбуле, если не прямо сказать, что все его боялись, на это ответил: «Пока не кончится дело русских, до тех пор не ищите от меня никакой помощи — ни внутренней, ни внешней. Я только из приличия жду Патриаршего решения, а если оного не состоится, то я сам пойду к султану и заставлю его написать фирман»[37]. «Если успокоят русских, то и сочиняемый новый канонизм сгниет в архивах турецких. Другого мнения для Святой Горы у меня нет»[38].

Противники Патриарха

 Среди афонских ходатаев был архимандрит Анания Ватопедский, имевший большое влияние на Святой Горе, который взялся энергично действовать против патриаршего канонизма. По рассказу Леонтьева, архимандрит Анания был «лично очень богатый; патриот эллинский, пожертвовавший недавно на Афинский университет такую большую сумму денег, что ему, как рассказывали тогда, правительство эллинское дало, чтобы почтить его особый нарочный пароход для возвращения на Афон»[39]. Анания заявлял, что «Ватопед 40 тысяч лир ставит, чтобы не допустить Патриаршего канонизма… Здесь он имеет себе помощников — тех 5 членов, которые вышли из Патриархии, они горячо взялись за это дело и всеми силами стараются вредить Патриарху на каждом шагу»[40]. «Боже сохрани, — переживает отец Макарий, — если в это время утвердят эпитропами Ананию и Евгения, то наше дело можно сказать оконченным в Патриархии, ибо они пойдут везде шнырить по архиереям и по мiрским членам, чтобы нам не допускали раздела»[41], ибо некоторые уже прямо говорят, что дела «на Афоне устроит не Патриарх, а Анания»[42].

Анания также встречался с русским послом, прося защиты Афона. Посол ему сказал, что «я не на словах это делал, а уже несколько раз, это вы видели, как я заступаюсь за Афон, потому и теперь, если Вы успокоите наших русских, то я всегда защитник Афона. Если же Вы будете противодействовать, то также имейте и меня, что назначит патриарх, то я еще удвою. Как говорит посол, что он порядочно дал нагоняй Анании, который обещал ему, что он будет защищать нас[43].

Обещания своего Анания не исполнил, и последним словом его было, что «русским отдельного монастыря дать не можем», иначе на Афоне «сделается всеобщее восстание против этого»[44].

Между тем положение Патриарха опять ухудшилось. Некий афонский монах по имени Христофор написал в турецкое правительство жалобу на Патриарха за его «крайнее притязание к Святой Горе». Патриарх распорядился, чтобы этого монаха выслали с Афона, однако его распоряжение не было приведено в исполнение, «подействовали деньги Анании… Патриарх очень поражен святогорцами, особенно христофоровским делом, что его не взяли и что отец Анания денежными средствами устранил этот арест. Весьма неприятно, что теперь Анания в глазах святогорцев покажется неким манием»[45].

Встревоженный и огорченный такими действиями своих противников Патриарх «решился так: если его не уважат и Христофора не сошлют в Серрес, т. е. монастырь Иоанна Крестителя, то он подаст в отставку. Вот и опять наше дело остановится на задний фланг, и Боже сохрани, [если] в самом деле Патриарх сойдет с престола»[46], — переживает отец Макарий. Другие неприятели Патриарха распространяли слух, что «затеянный им канонизм имеет целью “проволочь дело и затянуть в такую даль, в продолжение коей, может быть переменятся обстоятельства, или Игнатьева здесь не будет, и тогда он решит дело согласно желанию греческо-народному”»[47].

Все эти известия тяжелым грузом ложились на сердце отца Макария.

 

Разные встречи

«На днях мы были у товарища министра иностранных дел г. Адасидиса, толкование большое было о подданстве нашем. Он сказал, что “мы еще не знаем до сих пор, кому вы принадлежите? Оттоманскому или русскому правительству?” Мы говорим, что всякий, постригшийся в Афоне, есть святогорец, следовательно, оттоманский поданный; ибо в случае отправки со Святой Горы хоть бы и в самую Россию мы берем турецкие паспорты… Адасидис говорит: «Хотя практически вы и принадлежите турецкому правительству, но на это нужно иметь формальность, чтоб засвидетельствовало ваше русское правительство»[48], для чего русские «должны заявлять, что они оставляют русское подданство и становятся турецко-подданными, и, чтоб принявши турецкое подданство, не смели обращаться к прежнему правительству, и это должно исполняться с полною формальностью»[49], т. е. подтверждено бумагами от русского правительства. Тогда турецкое правительство будет их «защищать как своих подданных и помогать наравне с другими».

Когда же этот разговор с Адасидисом был передан Игнатьеву, то он «о формальности этой так сказал: “Пусть-ка он ко мне приедет. Я пропою ему формальность, довольно того, что вы сами называете себя так, и исполняете практически». После подданства мы стали просить г. Адасидиса о содействии нам в разделе, тогда наш Адасидис распалился и стал говорить», что это невозможно и немыслимо. Тогда отец Макарий вынужден был изложит свое мнение: «Права наши исторические и настоящие говорят за нас, и, справедливо, мы бы должны требовать не раздела, а удаление греков из монастыря, как нарушителей спокойствия. Но мы, движимые братскою любовию, помня, что мы дети одной обители и одного отца, не хотели при всех наших правах забрать в руки хотя и свое достояние, но просили Великую Церковь разделить нас так, как отец разделяет своих детей. Не требуем [возмездия] наших обид, которые мы претерпели, а просто просили Великую Церковь поступить с нами по-отечески. Так мы сделали, при таковом мнении и остаемся. Г. Адасидис продолжал опровергать этот раздел, осуждать и называл его филетизмом, тогда мы сказали: “Покорнейше просим нам содействовать в этом, когда мы подадим Его Святейшеству прошение. В случае отказа нам раздела, представим ясно наши права, которые будем покорнейше просить, чтобы утвердили за русским братством. И если Великая Церковь утвердит оные за нами, то мы, поблагодарив оную, не будем изгонять греков, а пусть живут кто хочет с нами, но с тем чтоб в дела наши они не вступались и ничем не распоряжались, тогда мы согласимся; а, кто не хочет, пусть оставляют обитель, ибо греки еще имеют 17 монастырей. Тогда Адасидис отвечал: “Да я ведь говорю, что это же несправедливость, если так сделать”. Мы отвечали: “Так ли сделаете или разделите нас — мы примем. Но сожительствовать вместе с греческим братством мы окончательно не можем, т. е. наравне, а потому покорнейше просим позаботиться о нас”. При этом мы сказали, что нас послал к вам Николай Павлович, тогда он как бы спохватился и стал говорить: “А что Патриарх говорит о разделе?” Мы говорим, что он согласен с этим, что сожительство наше с ними немыслимо; против этого он сказал: “Пусть рассматривает Церковь, я противоречить не буду, но прошу вас, пожалуйста не торопитесь, этим вы только можете выиграть дело”. Мы отвечали: “Мы уже и так пять месяцев живем, и как вам известно, что обитель наша не имеет положительных доходов, а благодетели, услышавши о наших распрях, стали оставлять нас и с продолжением времени, пожалуй, вовсе оставят. Ибо вот и здесь вы, привыкши к распрям афонских монастырей, не благоволите к насельникам Афона, а ведь у нас в России появляются в первый раз такие неурядицы”. Сказал, что, если будет в турецком правительстве, “надеюсь защищать вас”. Так мы и распростились. Мне мысль говорит, что это работа Его Сиятельства, ибо он заставил нас ехать к нему. Были мы и у другого члена, составляющего канонизм, он то же поет, но только не об изгнании греков, а о совокупленном с ними сожительстве, мы и этому говорили: “Если Великая Церковь будет немилостива, что не отделит нас, то будем просить правительство, оно откажет — будем просить русское правительство. Если все не уважат нашей просьбы, то куда-нибудь удалимся и будем требовать, что мы израсходовали”. Тогда он отвечал: “О! этого нельзя допустить, мы вам откровенно говорим и вполне сознаем, что все права на вашей стороне, но страсти так разыгрались в народе, что всякое движение может произвести неприятные последствия”»[50].

При встрече с отцом Ананией отец Макарий говорил: «Теперь это не секрет, всему мiру известно, что монастырь святого Пантелеимона есть принадлежность русских и что всякий благомыслящий человек не отвергнет этой справедливости, а потому по всем правилам нашим мы должны просить у Великой Церкви не раздела, а собственно монастыря, как свою принадлежность. Но из христианского братолюбия мы этого не захотели, поелику мы братия одной обители. Не хотели, чтобы их обидеть, поэтому просили Великую Церковь о разделе. Но если бы захотели отцы с нами жить вместе, то мы их не будем выгонять, пусть живут и в наши дела не мешаются, прокармливать и вновь принимать, если укажет случай, будем, а монастырь пусть будет на таком положении, как Зограф и Хиландар». «После этих слов нужно было видеть Евлогия — он вышел из себя и начал говорить: “Быть этого не может, чтоб выгнали греков и поселили русских”. Мы говорили, что “вы вовсе не так понимаете нас, мы нисколько не говорим об изгнании греков, а, кому угодно, пусть с нами живут, а не угодно — пусть выходят; прожившие с нами многое время в мире и любви, захотят ли они выйти — мы им дадим приличное вознаграждение, захотят ли они остаться — мы их будем покоить, как других заслуженных людей”. Он опять заговорил, что этот монастырь греческий — его построил Скарлат — и что изменение невозможно. Я ему отвечаю: “Скарлат построил 70 лет тому назад, а мы имеем документы 700 лет тому назад, что он отдан русским и Скарлатом вновь возобновлен на русском месте”. Но он продолжал спорить, что монастырь греческий, что этого невозможно, чтобы там русские властвовали. Анания, видя, что из нашего свидания, пожалуй, еще может выйти неприятность, начал говорить, что мы понапрасну говорим об этом — подобные соглашения не в наших силах, и сам встает, хотел идти. Я его остановил, говоря: “Ведь вы же нас спрашивали, какую идею найти к сожитию вместе, мы вам объяснили, а настаивать на этом — не настаивали, и от слов своих мы отпираться не будем, что мы о разделении просили и просим. Пойдем ли мы наверх[51] или останемся внизу, но пока скита мы не возьмем, ибо права на монастырь — наши. Вот видите, при наших документах, при нашей обстройке всей обители вы не хотите русским монастыря дать. Мы здесь сидим втроем, и вот видно между нами какое [у вас] желание для русских. Конечно, мы пойдем в Великую Церковь, может быть, мы там ничего не найдем, ибо везде греки». Отцы Анания и Евлогий напомнили о повсеместном возбуждении, просили передать отцу Иерониму, чтобы он принял «в соображение настоящие обстоятельства, т. е. возбуждение умов» против русских, чтобы не дать им самостоятельности на Афоне, поэтому советовали лучше «сойтись опять вместе и жить мирно»: «“Вас сделают игуменом”. При этом еще не упустил сказать Анания и о двух эпитропах греческих. Тогда мы говорим: “Вот — новая распря. Если уже так, то игумен сам может избрать — вот и общежитие. А если будет выбирать братство как греческое, так и русское сами эпитропов, то из этого выдут новые неприятности, и игумен этот, кроме беды, себе ничего не наживет”»[52].

Был ими предложен и другой вариант для русских — независимый скит. Игнатьевым был одобрен ананиевский план о выборе русского игумена, и он советовал согласиться с этим, «говоря при том: “Чрез год вы можете все перевернуть кверху дном”. Я усмехнулся, сказал: “Если вас пригласим игуменом, взявши дозволение у Екатерины Леонидовны”. Затем опять сказал о могущих произойти неприятностях, что они будут толковать о должностях [т. е. о епитропах], то он сказал: “Ну, скит берите, или вам монашеская фанаберия не дозволяет этого?» Я сказал: “Теперь дело не в нас, а дело в имени русском. Ладно ли будет, что мы при такой державе и с такою силою теперь на Востоке уступаем нашу собственность. Наше дело — смирение, но будет ли это хорошо и выгодно для нашего отечества? Вы хорошо изволите знать, что тогда уже русского лица не будет присутствовать в Протате». Посидевши немножко, я опять спросил его: “Как же вы благоволите?” Он сказал: “Надо держаться до последнего края, уступать всегда можно”. Потом спрашивает меня: “А Хусни-паше представлялись?” Я сказал, что нет. Он говорит: “Почему?” Я отвечал: “Потому что одним идти неловко, а человека такого не имеем, который бы представил нас”»[53].

Николай Павлович и это устроил. Он еще прежде «советовал нам посетить Хусни-пашу, министра полиции, говоря, что “он будет для вас полезен”; уже несколько раз он мне это повторяет, я отвечал ему: “Давно бы я пошел к этому паше, да опасаюсь, что он взглянет в мой карман”, а посол преспокойно отвечал: “Возьмет — да сделает”»[54].

И вот теперь встреча с нужным человеком состоялась. Отец Макарий не переставал удивляться такому необыкновенно доброму «расположению» Игнатьева «к нашей обители»: «Не знаю, достанет ли у нас сил молиться за его милости, оказываемые нам? Тогда как приближенные его видят нас там с большим неудовольствием. Как его благодарить — один Господь ведает[55]».

Игнатьев продолжал оставаться при своем мнении, говоря: «Что вам будут давать — берите, игуменство будут давать — берите, скит будут — берите, быть может, после все благоустроится… Держите ухо востро, не будьте, как болгары — хотели получить много и остались схизматиками»[56]. «“Вчера был у меня Лагофет на вечере, — так начал говорить г. посол, — и я стал его стыдить, говоря: “Как возможно, чтобы так долго длилось дело и назначенные дни заседания остаются или вовсе без исполнения, или без вашего присутствия? А ведь дело надо же когда-нибудь приводить к концу”. На сие он так отвечал: “Мы находимся в большом затруднении. Из документов мы видим справедливость русских, так чувствуем и по совести, но кончить в пользу их мы не в состоянии, а потому мы и медлим, не выпадет ли на нашу долю какой-либо случай и порешит это дело. Сами же мы опасаемся. Если решит Великая Церковь в пользу русских, то, полагаю, что ни Патриарх, ни я не удержимся на своих местах». На это Николай Павлович отвечал ему: “После этого что же может делать ваша Великая Церковь, — одно только зло?” И, поговорив еще кое-что, от слов г. посла Лагофет “повесил” нос, так выразился сам г. посол. На сказанное г. послом о Лагофете я сказал ему: “Что же мы будем делать?” Он говорит: “На месте надо что-нибудь делать, делайте раздел трапезы, тогда увидим”»[57].

Слова Лагофета были переданы Патриарху. Патриарх сказал, что «ничего подобного нет, а мы стараемся как-нибудь дело уладить и покончить его. Но как мы ни толкуем о нашем разделе с Патриархом, а он все-таки хочет сделать по-своему, предполагая утвердить права за нами. Мы ему подтверждали, что это немыслимая вещь [совместное сожительство с греками], но он говорит, что если невозможно будет, тогда увидим. Он так говорил: “Избрать игумена русского, и ему поручить избрать для себя, кого он хощет, в помощь”. На наше возражение [что это неосуществимо], Его Святейшество как бы остался недовольным: “Об этом-то я и хлопочу, чтоб за одним игуменом оставить власть избирать себе помощников по его собственному усмотрению. А это будет значить, что монастырь в существе дела перейдет в руки ваши»[58].

О желаемом разделе Патриарх говорил, что «если мне Бог поможет устроить по моему мнению общий канонизм, то вам не нужно [будет] никакого раздела. Бог поможет, Вы сами там сделаетесь господа, а не они, если же не удастся, тогда дело другое, и тогда-то будем думать о разделе»[59].

Неопределенность

Шло время, а дело, по словам отца Макария, не двигалось и по-черепашьи. Отец Азарий справедливо сказал, что если сотворится дело в нашу пользу, то это надо считать чудом. «Канонизма для нашей обители здесь никакого не составили, да пока и не слышно об этом, а только стараются покончить общий канонизм, хотя занимаются им не совсем-то усердно, тем более, что на Патриарха недовольны некоторые синодальные члены»[60].

Патриарх же со своей стороны так говорит: «Пока не пройдут серьезные члены общего канонизма, до тех пор вашего дела решать нельзя, ибо в нем много сопряжено интересов, собственно для васитеперь оно решается под общим итогом»[61].

«Как мы не стараемся проводить мысль всем и каждому о нашем разделе, но весьма тупо прививается эта мысль. На независимый скит тоже надежды мало…»[62]

О Патриархе Игнатьев говорил, что он «подает надежду на благополучное разрешение, но встречает большое противодействие в некоторых архиереях — в особенности в светских чинах управления церковного, врывающихся в область чисто церковную, в отношения Патриарха к монастырям»[63].

Отец Макарий продолжает: «Патриархия, Синод и народное собрание стараются, чтоб не возбудить свой легкомысленный народ, ибо не далее как вчера мы получили следующее сведение: эллинский посланник Симос всеми силами старается, чтобы действовать против Патриарха касательно нашего дела. Подбил английского посла, чтобы он наговорил великому визирю, что русский вопрос грозит общему спокойствию народа, старается и сам внушить это как лицо постороннее, зная Турцию, что она отъявленный враг России и русским, оклеветывает Патриарха о неверности правительству и называет его взяточником и русофилом, а также и его приближенных, что весьма тормозит нашему делу. Он подбивает одного крикуна, который известен своим отъявленным безстыдством и криком во время схизмы, убеждает его устроить народную демонстрацию, чтобы русским решительно отказать во всем. Он собирает подписи и против Акселоса, чтобы свергнуть отца с консульства, объясняет народу, что он — враг эллинам и друг русским, а так как он имеет здесь своих родственников и приближенных, то отчасти успевает действовать на членов Синода и народного собрания, а затем чрез Эллиота насильственным образом запретили в газетах “Ливантер” печать наших статей. Обнародование наших прав чрез документы и хрисовулы чрезвычайно бесит наших противников и нашим делом занимаются чуть ли не все европейские кабинеты. Так-то нам пришлось бороться с гигантами власти и мудрости земной; мы сделались зрелищем народа, о деле нашем говорят и впрямь и вкось, как кому придется»[64].

«Разделившиеся на две партии противники Патриарха желают всеми силами ослабить силу Патриарха, а приверженцы стараются о канонизме. Адасидис тайно работает тоже против Патриарха, только нам это передано за большой секрет — вот нынче времена! И родственник его и защитник Церкви, как видно, погрел ручки и защищает противную сторону.

О нас говорят, что мы раздаем громадные суммы, ибо пустили слух, что мы одному Патриарху будто бы дали 20 тыс. лир, поэтому он нас так и защищает»[65].

«Все противодействует нам, а потому если кто и помогает нам, то действует как можно уклончивее, осторожнее, и главное, не спеша. Куда ни кинь — все клин, одна наша надежда на ходатайство пред Господом Пречистой Его Матери, святого великомученика Пантелеимона и святителя Митрофана, и их-то надо нам просить и молить о добром исходе нашего дела»[66].

Консул Акселос между прочим заметил, что “только посол и хлопочет о вашем деле, но все прочие члены — плохие деятели, не только этого дела, но и всякого”, и так верно охарактеризовал каждого»[67].

Отец Макарий вынужден был согласиться с мнением Акселоса, говоря, что «на наши документы и теперь не обращают внимания, не говоря уже о греках, но и сами русские, которые должны бы, кажется, взяться всеми силами за это, но, как видите, до сих пор не обращают внимания»[68].

Мнение г. Ону «о нашем деле с самого начала было таково, что как бы его с рук сбыть, таковым он остался и в настоящее время, он-то удерживает и Николая Павловича»[69].

Не только холодность и равнодушие приходилось встречать отцам от своих соплеменников, но и явное вредительство, о чем они сообщают Игнатьеву: «Слухи о нашем с греками раздоре всюду огласились, и это тяжело отозвалось на нашем внешнем благосостоянии: присылка милостыни умалилась и, полагаем, чем далее, тем скуднее будет, так что не только греков нам содержать, но и о себе не знаем, как Господь нас пропитает. К этому неприятному положению присовокупились разные на нас клеветы, распространяемые издающеюся в Москве газетою, именуемою “Русские ведомости”. Там перепечатывают из греческих газет разные нелепости и распространяют их в публике. Позвольте и о сем усерднейше просить, если возможно, через кого следует воспретить “Русским ведомостям” безславить нашу обитель перепечатыванием из греческих газет разных клевет на нас, что изволите увидеть в прилагаемых выписках из газет № 192—197 с объяснениями нашими. Отовсюду на нас гонения, что особенно неприятно встречать от своих русских. “Русские ведомости” и прежде помещали статьи против обители нашей. Не понимаем, какая их цель. Таковые их статьи, исполненные лжи, имеют большое влияние на массы народа, теряется уважение ко всему религиозному»[70].

В этом же письме выражено и безпокойство за будущее монастыря и за отечество: «Хотя и попустил нам Промысл Божий настоящее тяжелое искушение, но в то же время видим мы и Его Отеческое к нам благоволение в лице Вашем. Теперь настало время монастырю нашему войти в свои древние права, а если б, чего Боже сохрани, этого не последовало, то святой Афон навсегда был бы потерян для России, что было бы великой скорбию, и не только для нас, но и для всех русских, чтущих Афон как святое место, где молятся о них, куда притекают и сами же на служение Богу, под небесным покровом Владычицы мiра, ибо подобного удобного места для уединенной жизни нигде нет»[71].

После этого письма Игнатьев убеждал Патриарха разделить в монастыре трапезу, чтобы греки сами себя кормили. Патриарх ответил, что это наделает много шума и осложнит работу.

 

Раздел трапезы

Крайне нетерпимое поведение греков в монастыре вынуждало отца Иеронима принимать решительные меры. Поскольку вопрос об общем разделе оставался неразрешенным, то он решил отделиться от греков трапезой, предоставив им возможность самим заботиться о своем пропитании.

«О разделе трапезы первые мысль и слово принадлежат мне, — пишет отец Иероним отцу Макарию. — Это я употребил для угрожения грекам, после того как я просил греков более десяти раз со смирением и даже именем Божиим, чтобы они приняли[72] своего магера и вразумили б трапезаря, и, когда мои просьбы были с разными насмешками пренебрежены, тогда я призвал отца Павла и отца Иерона и решительно приказал им, не таясь от греков, устраивать магерню[73] и готовить столы для трапезы. Это заметно сильно подействовало на греков, и они немедля приняли магера и трапезаря поправили, ибо с того времени и он изменил свои варварские действия. В настоящее время мы ничем не тесним греков, а, в чем можем, понемногу ограничиваем их, именно: раку выдаем им мерою, также рому и сахару выдаем им по пол-ока на человека в месяц, чего ж им еще хочется? На это они не имеют права роптать; разумеется, от первого их злоупотребления теперешний порядок кажется им притеснением, а иначе чем их вразумить? Сами же греки учат нас, как нам смирять их; это, говорят они, есть единственное средство для их смирения»[74], Посол со своей стороны «с самого начала об этом толковал», т. е. о разделении «общей трапезы, просил Святейшего Патриарха», но тот «должно быть, боится своих сочленов»[75], «предлагал послать экзархию, где могли бы испытать на месте ту и другую сторону». В Протат же отправил телеграмму, чтобы передали «русскому братству разделом трапезы остановиться до приезда экзархии». То же советовал сделать и отцу Макарию. Но поскольку возникали вопросы более важные, то экзархия по поводу раздела трапезы так и не была назначена.

Накануне нового года в монастыре случилось происшествие: грек-трапезарь в ярости намеревался ударить ножем трапезаря русского.

«Новое происшествие, весьма неприятное, передавать его особенно нашим посольским было тяжело. Наши благодетели советуют, если возможно вам самим разделить трапезу», при этом они предлагают «уведомить о сем Патриархию» после того, как уже «сделаете начало раздела»[76]. Этим они хотели, чтобы их совет оставался в тайне. Такой совет в монастыре был принят. Приостановленные в сентябре работы по устройству новой отдельной трапезы возобновились, отец Иероним немедля пишет Патриарху письмо, упомянутое выше, в котором указывает, что греки «несмотря на то что самовольно устранили нас от наших прав и признают нас за чужих, не престают вместе с тем требовать от нас средств, необходимых для их содержания и для поддержки занимаемых ими священных зданий и заведений этой киновии. Не принимают же в расчет, что из России все решительно полу­чаем мы, как всем известно, от родителей наших и родственников и из милостыни, присылаемой нам лично нашими друзьями и милостынелюбцами-россиянами. Но ныне по причине возникшего, к несчастию, между нами и собратиями нашими греками разногласия пособия эти и приношения до такой степени уменьшились и ограничились, что мы вынуждены хранить их в особом месте из опасения, чтобы самим нам, незадолго еще пред сим щедрою рукою благотворившим всем требовавшим помощи, не потерпеть бы недостатка в безусловно необходимых съестных припасах и не понести бы неожиданно стеснений.

Но хуже всего, что, несмотря на то, что все большею частию доставляется из России, а прочее приобретается нами же и также на русские деньги, мы уничижаемся сказанными братиями-греками, как бы питаемые их помощью, и бываем вынуждены вкушать разделяемое не поровну и предлагаемое грекам, от чего происходят жалобы и неудовольствия.

К тому же мы терпим множество несправедливых нападок и притеснений, которые доселе мы переносили с терпением, не допуская себя до жалоб на них, но происшедшие, собственно, в конце прошлого года случаи и послужившие как бы венцом наших страданий и оскорблений, как например: недавно заболел повар-грек и должен был замениться, по существующему обычаю, товарищем своим, поваром-русским, однако собратия наши греки воспротивились сему и, чтобы не допустить повара-русского, поспешили в тот же день возвратить этого больного на его место; еще 31 декабря прошедшего года один грек, прислуживающий в трапезной, бросился с ножом на русского трапезаря, служащего там мирно уже девять лет, и хотел его заколоть — эти случаи, говорим, вынудили уже нас волею и неволею объявить о сем каймакаму Святой этой Афонской Горы, дабы не случилось и не было бы учинено самим делом над кем-либо из братий русских что-либо и худшее этого покушения на убийство.

Такое недостойное извинения поведение сказанного брата-грека по справедливости привело нас в ужас. Мы страшимся, чтобы от раздражения не произошло бы какого-либо несчастия от долговременных неприличий греческого братства, совершенно напрасно оскорблявшего нас непристойными выражениями, и тогда произойдет общее нарекание на монашеское звание, будем осуждаемы и мы во всем православном мiре — и здесь, и в православной России, из которой мы получаем решительно все.

При сем, опасаясь, чтобы дальнейшая наша снисходительность не послужила бы поводом к малейшему упреку нам, мы вынужденными нашлись удалиться от общей трапезы и сообедничества с собратиями нашими греками в особенную трапезную, предоставив им свободу в настоящем состоянии нашей киновии распоряжаться определенными послушаниями, как хотят, а по израсходовании находящегося в общей келарне (складе) заботиться о нужных для них съестных припасах и прочих их нуждах, как и мы сами для себя»[77].

Окончательный раздел трапезы совершился 11 февраля, и в тот же день уже «кушали в новой»[78], о чем сообщили отцу Макарию телеграммой. Также приятным известием отец Иероним поспешил поделиться и с отцом Леонидом, что «в обители совершилось отделение от греков трапезою, чего мы давно желали, и, наконец, Промыслом Божиим оное в свое время устроилось»[79]. О том, как это происходило, более подробно он рассказывает отцу Макарию:

«Вы желаете знать, как началось разделение нашей трапезы, то есть мирно или нет? Только одно могу Вам сказать, что и в сем Господь удивил нас Своею помощию, ибо это сделалось так мирно, как мы и не ожидали, потому что греки ни в чем не воспрепятствовали нам в тот день, когда делились, что только мы хотели, то и брали от них. Но на другой день они как будто бы проснулись, уже не стали нам ничего давать, а еще кое-что попросили назад. Но заметно, что они потеряли первую свою храбрость, ибо начали просить со смирением (разумеется, лицемерным) те вещи, которые служат им ко утешению. На прощание (для избежания претыкания) мы решили не ходить к геронде, да к тому же мы недавно были у него и просили прощения, о чем я уже писал вам, что он сказал нам, что “все вы прощены”, и это повторил до трех раз»[80].

Отец Макарий в свою очередь сообщает, что «раздел трапезы чрезвычайно повлиял на здешнее братство с доброй стороны. Николай Павлович был в восторге, теперь увидим, что заговорит Патриархия. Г. посол мне говорил, что наши греки подали прошение солунскому паше, в котором объясняют, что мы их притесняем и лишили их всех доходов, наконец даже и кушать вместе не хотим, разделились трапезою. Г. посол объяснил ему как мог»[81].

Также греки не замедлили написать жалобу и в Патриархию, что русские «разделились трапезою и не дали им ничего, что не имеют почтения к игумену» и пр. [82]

На заседании духовных и мiрских членов один из них заметил: «“Какое право имели русские отделиться без дозволения Церкви?” Все таковое дело не похвалили, но только не похвалили, тотчас же за русских вступились: Патриарх, [митрополит] Кизический, [митрополит] Ларисский, Велеградон, Генидуня, Антополу и еще некоторые[83]. Они, не оправдывая нас, начали говорить: “Кто этому причиною? Ведь почти год, как русские и словесно и письменно пришли к нам и просили умиленно рассмотреть их дело и покончить распрю с греками, а что мы сделали для них? Греки же не пришли к нам отначала, а затем и не послушали нас, когда им мы предложили иметь прежнее управление до окончания дела и ниже ответили нам на это. Созданную канонизмом Протата новую печать и теперь употребили, а с тем вместе вы видите происшествие, показанное русскими? Хотя греки опровергают его и говорят, что трапезарь прежде кричал на этого [Димитрия] и бил его, но это подлежит рассмотрению. Но как бы то ни было, стороны возбуждены и раздражены, неужели допустить до того, чтобы они обезчестили свой сан и святую Четыредесятницу? А потому пусть лучше остаются так, как сделано, ибо [если] настаивать на соединении трапезы до окончания дела, то будут только новые неприятности»[84].

Затем отец Макарий был приглашен на Синод, где давал ответы на жалобы греков. «Весь Синод признал их лжецами, но это при нас только», — замечает отец Макарий. На вопрос: «Зачем вы разделились трапезой?» — ответил, что дальше терпеть невозможно, ибо даже сам отец Евгений, грек, говорил «одному из Синода афонского, что, пожалуй, у нас дойдет дело до драки»[85], приводя в пример происшествие в трапезе с Петром и Димитрием.

По окончании заседания Патриарх, вынашивая свой план об общем канонизме для Афона, «изъявил свое желание, чтобы мы опять соединились вместе в трапезе». На возражение отца Макария сказал: «По крайней мере, делитесь с ними, что вы имеете»[86].

Суровые меры отца Иеронима между тем стали сказывать свое воздействие. «Наши греки, — пишет он, — заметно приуныли. Феодосий, антипросоп, выразился так: “Если б мы вперед знали, что русские не будут выдавать нам кубань[87], то мы и не подумали бы возмущаться против них”. Из этого видно, что только это одно средство вынуждает их познать и восчувствовать свою ошибку. Сегодня эконом их Серафим приходит к нам просить кое-чего, на это мы ответили ему то же, что и прежде было нами сказано им, что “у нас трапеза для вас готова, и если вам угодно, то приходите к нам кушать, и мы отказывать вам в оной не будем”. На это он сказал, что “мы в вашу трапезу не пойдем”. А мы ему ответили на это: “Как хотите, воля ваша, а выдавать вам провизию отдельно и мы также не хотим, ибо мы не видим в том никакой нужды”. И так он удалился. Слышно, что на греческой стороне последовало разделение. Мораиты (то есть морейские греки) не ладят с турко-меритами (турецкими подданными). Вследствие сего некоторые начали изъ­являть свое согласие пристать к нашей стороне, в том числе Зиновий и Клим, но мы не совсем им доверяем»[88].

Здесь отец Иероним дополняет, что на Карее протатские греки как будто стали вразумляться. «Многие, — пишет он, — обещали опровергнуть первый их (греков) канонизм, дабы тем изъявить свое согласие с Церковью. Потом прислать к нам двух игуменов для освидетельствования геронды и предложить ему о избрании вместо него игумена большинством голосов, но без эпитропии. Если все это сотворится, то это весьма странно будет, только можно одно сказать, что Богу все возможно»[89].

Затем отец Иероним рассказывает о попытке примирения. «Греки — отец Евгений, доктор и Агапий — пришли к нам и начали разговор так: “Мы пришли вопросить вас: за кого вы считаете нас — за братьев или за чужих?” Мы отвечали им, что “мы считаем вас за братьев наших”. На что они сказали нам: “А если вы считаете нас за братьев, то вы должны нас и экономить, то есть выдавать нам все потребное”… “Что вы хотите? Какой ваш план для примирения? Дайте нам ваш проект!” На это мы ответили им, что мы хотим жить по-старому. Евгений спросил: “Каким образом по-старому?” На это мы ответили ему: “Мы хотим, чтобы отец Иларион был на своем месте”. При этом слове отец Евгений, вскочив со стула, возопил: “Охи, охи, не бывать этому, не бывать никогда!” И, отворив дверь, вышел вон. Вот вам первый опыт нашего примирения здесь. Впрочем, мы к Пасхе дали им рыбы на три дня, свечей, и мыла, и прочего. Ожидали мы, что если они со своей стороны пригласят нас для начатия Пасхи вместе, то чтобы пойти и тем показать им нашу наклонность к миру, но сего не последовало, и мы с экзархом сделали начало наверху, и слава Богу»[90].

(Отец Иларион — грамматик, помощник игумена Герасима, защищал русских, за что греки его изгнали.)

Отец Иероним поясняет: «Если мы если мы в разговоре сказали им, что мы хотим жить с ними по-старому, то это сказано не потому, что мы в самом деле желаем жить с ними, а чтобы вызвать наружу их упорство и ожесточение против нас. В самом деле очень смешные поступки наши греки выделывают. Например, вчера наши пошли на кипер[91] попросить у них для меня салат, или марулю, но они ответили им, что не приказано давать русским с кипера ничего. А сего дня они, эти глупые эпитропы, пришли к нам просить, чтобы мы уплатили за них подати и разные налоги, а их собирается до 100 лир. Извольте понять греческую мудрость или безумство!»[92]

Монах Арсений (Святогорский)

(Заключительная часть статьи будет вскоре опубликована)

 

 

[1] Жизнеописание иеросхимонаха Иеронима, старца-духовника Русского на Афоне Свято-Пантелеимонова монастыря. М., 2012. С. 320.

[2] Жизнеописание иеросхимонаха Иеронима… С. 321—322.

[3] Жизнеописание иеросхимонаха Иеронима. С. 321—322.

[4] Письмо о. Макария от 16 августа 1874 г.

[5] Письма от 16 августа и 24 июля 1874 г.

[6] Письмо от 19 июля 1874 г.

[7] Письмо от мая 1874 г, его начало: «В пятницу при свидании с Патриархом…»

[8] Известно, что Русская Церковь при объявлении болгарской схизмы заняла выжидательную позицию. Она не ответила ни на письмо болгарского экзарха, ни на послание Константинопольского Патриарха Анфима, оставаясь в то же время вне полноты канонического общения с Болгарской Церковью. Леонтьев об этом рассуждает так: «…Святейший Синод и правительство наше в 72-м году поступили с большой мудростью, воздерживаясь и от Вселенского собора, и от всякого прямого вмешательства и решения. Оно, может быть, было бы по-человечески искреннее и прямее ответить письменно или собрать Вселенский собор. Но вот в чем было опасное и великое затруднение: письменный, ясный ответ [в пользу болгар] отсюда после схизмы, вероятно, был бы в первую минуту до того благоприятен болгарам, что мог бы привести нас к разрыву с греками. Крайние, враждебные России эллины под влиянием английских интриг пламенно этого желали. Самые серьезные и честные из греческих охранителей этого боялись. Что же касается до собора Вселенского, то там, на месте, под влиянием формальной (т. е. верной основной сущности) греческой правоты, иерархам нашим пришлось бы осудить болгар; и тогда или все болгары перешли бы в униатизм (ибо к этому они, как всем известно, гораздо склоннее греков), или тоже разделились бы на две части: на покаявшихся православных и на униатов. Русская иерархия воздерживается от явного вмешательства… Она остается формально правою, к отчаянию афинских демагогов!.. Напрасно ждал афинский прогрессист от России грубой племенной политики! Святейший Синод после объявления схизмы безмолвствует. Он, как слышно, твердо решился не отвечать, “пока на Востоке не успокоятся страсти”. Официальная Россия в лице генерала Игнатьева чтит Патриархию. Он едет к Патриарху на праздник парадно: в мундире, в орденах, с огромной свитой; к экзарху болгарскому, если случится, официальная Россия заезжает в будничном штатском платье, так, как может заехать ко всякому турку-дервишу» (Леонтьев К. Н. Восток, Россия и славянство. М., 1996. С.364—365 (далее — ВРС). — Авт.

[9] Там же.

[10] Из церкви святителя Николая. — Авт.

[11] Письмо от 25 мая 1874 г.

[12] Сын его в это время был на Афоне. — Авт.

[13] Повстанцы. — Авт.

[14] Письмо от мая 1874 г., начало: «В пятницу…»

[15] Там же.

[16] Письмо о. Макария к о. Иерониму от 8 августа 1874 г.

[17] Духовное наследие иеросхимонаха Иеронима. М., 2012. С. 486.

[18] Письмо о. Матфея к о. Макарию от 17 мая 1874 г. Архив Русского Пантелеимонова монастыря (Афон). Док. 3940.

[19] Цит. по: Граф Игнатьев и Русский Св.-Пантелеимонов монастырь на Афоне. Св. Гора Афон, 2016. С. 532—533.

[20] А. Н. Муравьев, духовный писатель, ктитор Андреевского скита, в то время посетил Афон и посольство. — Авт.

[21] Имеется в виду раскол Греческой и Болгарской Церквей. — Авт.

[22] Письмо от [26 мая] 1874 г.

[23] Там же.

[24] Письмо о. Матфея к о. Макарию от 17 мая 1874 г.

[25] Письмо от 10 июня 1874 г.

[26] Там же

[27] Письмо [от 26 мая] 1874 г.

[28] Письмо от 8 августа 1874 г.

[29] Духовное наследие… С. 484.

[30] Письмо от мая 1874 г., его начало: «В пятницу…»

[31] Военный. — Авт.

[32] Там же

[33] Письмо от 7 ноября 1874 г.

[34] Письмо от 3 августа 1874 г.

[35] Там же.

[36] Письмо от 30 августа 1874 г.

[37] Письмо от 12 января 1875 г.

[38] Письмо от 29 ноября 1874 г.

[39] ВРС. С. 89.

[40] Письмо от 20 декабря 1874 г.

[41] Письмо от 15 ноября 1874 г.

[42] Письмо от 27 декабря 1874 г.

[43] Письмо от 20 декабря 1874 г.

[44] Письмо от 12 января 1875 г.

[45] 20 дек

[46] Письмо от 20 декабря 1874 г.

[47] Духовное наследие иеросхимонаха Иеронима… С. 506.

[48] Письмо от 18 октября 1874 г.

[49] Письмо к о. Леониду (Кавелину) от 29 декабря 1874 г.

[50] Письмо от 18 октября 1874 г.

[51] Т. е. в Старый Русик. — Авт.

[52] Письмо от 20 декабря 1874 г.

[53] Там же.

[54] Письмо от 14 декабря 1874 г.

[55] Письмо от 20 декабря 1874 г.

[56] Письмо от 27 декабря 1874 г.

[57] Письмо от 25 января 1875 г.

[58] Там же.

[59] Письмо от 13 марта 1875 г.

[60] Письмо от 27 марта 1875 г.

[61] Письмо от 21 марта 1875 г.

[62] Письмо от 27 марта 1875 г.

[63] Цит. по: Граф Игнатьев и Русский Св.-Пантелеимонов монастырь на Афоне… С. 553—556.

[64] Письмо от 6 сентября 1874 г.

[65] Письмо от 4 января 1875 г.

[66] Письмо от 2 августа 1874 г.

[67] Письмо от июня 1874 г., его начало: «О текущих делах в Константинополе…»

[68] Письмо от 27 марта 1875 г.

[69] Письмо от 18 апреля 1875 г.

[70] Цит. по: Граф Игнатьев и Русский Св.- Пантелеимонов монастырь. С. 76—77.

[71] Там же.

[72] Т. е. отстранили или убрали. — Авт.

[73] Кухню. — Авт.

[74] Духовное наследие иеросхимонаха Иеронима… С.488—489.

[75] Письмо к о. Леониду (Кавелину) от 29 декабря 1874 г.

[76] Письма от 12 и 14 января 1875 г.

[77] Жизнеописание иеросхимонаха Иеронима… С. 344—346.

[78] Письмо от 14 февраля 1875 г.

[79] Письмо к о. Леониду от 11 февраля 1875 г.

[80] Духовное наследие иеросхимонаха Иеронима. С. 519.

[81] Письмо от 21 февраля 1875 г.

[82] Письмо от 21 марта 1875 г.

[83] Вероятно, те из благодетелей, которые посоветовали разделиться. — Авт.

[84] Письмо от 13 марта 1875 г.

[85] Письмо от 21 марта 1875 г.

[86] Письмо от 13 марта 1875 г.

[87] Провизию. — Авт.

[88] Письмо от 27 марта 1875 г.

[89] Духовное наследие иеросхимонаха Иеронима. С. 535—536.

[90] Там же. С. 525—529.

[91] Огород. — Авт.

[92] Духовное наследие иеросхимонаха Иеронима. С. 525—529.